- Вы читали мой новый рассказ? В трубке раздался голос бывшего научного руководителя. Я вам перешлю его по электронной почте. Непременно прочтите. Он о вашей тезке, мы нашли свидетельства начала века, журнальные публикации того времени. По нему решили ставить фильм, и вас приглашают на пробы. Оля, вы ушли с кафедры, вы совершенно исчезли, я с трудом вас нашел.

Ольга включила компьютер, открыла почту, принялась за письмо. Читала, не отрываясь. Отложенные дела стояли, но она забыла обо всем. История этой женщины как-то внезапно тронула, взбудоражила ее. Это чувство было непонятным, невнятным, как будто что-то забытое мучительно хочется вспомнить.

Статья начала 20 века в немецком журнале того периода рассказывала об этой интересной личности, эмигрантке, и она была одной из первых женщин, начавших собственное дело в Европе. Была даже фотография того времени, - дама, изображенная на ней, была хороша красотой счастливой и уверенной женщины. Плавные обводы рук, выпрямленный стан, открытое лицо. Серое на черно-белой фотографии платье в мелкую клеточку облегало ее фигуру, в руках длинная ручка светлого зонтика. Спокойный взгляд. Ольга была ее полной тезкой.

Встреча в павильоне киностудии была назначена сразу же. Это было неожиданно и интересно, Ольга волновалась, съемки в кино были новым для нее делом.

Суета, режиссер запаздывал. Ольга надела приготовленное для нее платье начала прошлого века. Она видела мужчин, видимо, тоже приглашенных на пробы. Двое были очень колоритны, – высокие, внушительные. Третий, в таком же костюме, был как-то слишком женственен, лысоват, полноват. Но первую сцену ей предложили играть именно с ним.

Сценарий она забыла сразу весь, он просто вылетел из головы. Все было слишком неожиданно и сумбурно, Ольга была смятена нереальностью этой ситуации, ведь буквально вчера ее вытащили на кинопробы из суматошной журналистской деятельности. Она согласилась, не думая, предложение было уж очень необычным – сыграть роль своей однофамилицы.

Ольга нервничала, решительно не знала, что делать с руками, фразы путались в голове. Она помнила, что сейчас не обязательно точно следовать роли, просто будут смотреть, подходит ли она. Кажется, взгляд режиссера был слишком скучающим, он как-то отводил глаза, когда она смотрела на него. Видимо, она не подходит – не сценична – да и откуда ей быть сценичной? Эта идея, взять тезку на роль героини, действительно была сумасбродной.

Тем не менее, Ольга была на площадке, и ее уже ждали. Съемка началась. Человек в сюртуке обратился к ней с заготовленной фразой «Сударыня, будьте любезны». «Сударыня» как-то напрягло ее, она смерила взглядом мужчину, он показался ей мелким и незначительным.

Ольга не помнила, что она должна ответить, рассеянно повела взглядом вокруг – на глаза попался зонтик от солнца, видимо, заготовленный для сцены. Она взяла его в руку, прислушалась к прикосновению шелковой ткани, пальцы ощутили выпуклость ручки. Зонтик был бутафорский, но руки вдруг вспомнили знакомое ощущение, и оно  взволновало. Пальцы гладили теплое дерево, ручка была сделана искусно. Тут, правда, наметилась небольшая поломка, набалдашник сидел непрочно, а зонтик был старым, любимым, и нравился очень.

Ольга на ходу переложила его в другую руку, тело вдруг ощутило новое состояние, в позвоночнике как будто выпрямилась пружина, плечи расправились. Осанка потянула за собой весь строй мыслей, сами полились слова.

- Послушайте, надо бы починить его.
- Вздорная вещица, вам же чинили ее раньше.
- Да, но она сломана опять.

Ольга подняла взгляд на того, с кем говорила. Какое-то ощущение поднялось внутри – неприятие, доходящее до презрения, - и беспомощность от того, что зависима. Она живет на деньги этого человека, она вынуждена быть с ним, и нужно о чем-то с ним говорить. Но в каждой фразе – и его и ее - проступала чуждость друг другу. Разговор был корректен, но эта вежливость звенела напряжением, как перетянутая струна.

Супружеская пара стояла на пирсе ярким солнечным днем, это была шумная, суетная Ялта. Белый пароход причаливал, волны прибоя накатывали и разбивались о камни, легкие брызги свежим ветром доносило до них. Слышались звуки летнего дня, вокруг были люди – мужчины и дамы в светлых костюмах и платьях.

Но день был снаружи, он был в разладе с тем, что чувствовали эти двое. Мужчина был оскорблен, он ненавидел ее, он презирал бы ее – но с ней это было невозможно. Ее величественная фигура, взгляд, слегка надменный, бесил его. Она была виновна, она не подчинилась ему – но его бешенство и ревность, доходя до нее, вдруг как-то сминались, осыпались у ее ног. Она была недоступна.

Он знал, что она не любит его, подозревал в неверности, - и не мог обвинить ее ни в чем. Ее фигура, слова и движения не выражали ни страха, ни вины, ни покорности. Эта женщина была загадка. Полностью зависящая от него – и независимая одновременно. Ее сердце было закрытым для него, и он знал, что она честна и пряма. Он просто не мог задать вопроса – а она ждала его, и оба знали, что она ответит правду. Он боялся ее.

И вновь они говорили о зонтике, о пустяках. Фразы ничего не значили, и это была пропасть, разделявшая их все больше.

Звук парохода, уходящего от причала, всколыхнул летнее марево. Ольга на мгновение увидела себя стоящей среди взглядов и камер, с этим светлым зонтиком в руках. Тот человек, с которым только что шла та ее последняя борьба – был совершенно с незнакомым лицом, одежда на нем была странной. Что она здесь делала? На ней было то самое, любимое ею клетчатое летнее платье, ладно обтягивающее стан и бедра, а взгляд все еще помнил голубой горизонт, пароход, плавно отходящий от пирса, о его белый борт звучно шлепались ленивые волны.

С трудом совмещались две жизни, плохо помнилась эта, последняя – и четко проступала та, где она только что стояла у причала. Реальность проявлялась сквозь реальность, руки ясно ощущали прикосновенье июньского ялтинского солнца, и запах моря и водорослей был очень отчетливым. Сквозь слова и фразы о зонтике, внешне пустые, проступила пропасть между ними – тем, кто был минуту назад ее мужем. Она не знала, как это будет и что ее ждет, но сейчас, когда пароход отвалился от стены и стал разворачиваться носом в море, она ощутила, что сама, как этот пароход, оставила, наконец, этого человека. И трещина между ними становится все шире, и он стал совершенно чужд и неинтересен ей. Его чувства совсем уже не касались ее, и его глаза – полные холода и злости, его обида – были беспомощными.

То, что их связывало – ее чувство вины перед словами «супружество», «брак», было швартовочным концом, соединявшим их, и вот только что сходни были убраны, - и пришло спокойствие и безмятежность. Свобода, как ветер, наполнила грудь, глаза смотрели вдаль сквозь фигуру мужчины. И он не мог уже ее вернуть, притянуть обратно. Он ненавидел ее и был потрясен тем, как она целостна, как совершенна. Жена – его собственность – стала недоступной, ничем не защищенная от него, кроме своей безмятежной уверенности.

Тишина зависла над площадкой, все как-то враз замолчали. То, что сейчас происходило – было непостижимо, пространство плыло. Режиссер оглянулся и вздрогнул – он отчетливо слышал гудок парохода, вытер щеку, посмотрел странным взглядом на ладонь – соленые теплые брызги донесло до лица свежим порывом ветра.